Художник. Часть 3: Композиция с розами

Категория: В попку

Свидание состоялось только через неделю. Царица Анастасия добивалась, чтоб Анна почаще появлялась при дворе- этого добивалась политика.

Слухов о связи с Розалией не последовало. Сама Розалия осталась в числе приближённых, но во всю неделю никогда не подняла глаз на Анну. Бледно-зелёный шарфик лежал под замком совместно с личным дневником и единственной запиской от Леона.

На рассвете она въехала в лес. Тут ей начало казаться, что всё живое глядит на неё- что все знают о Розалии, о Леоне, о том, что сама Анна неисправимо испорчена двором, слухами, роскошью, вседозволенностью… Если б на данный момент она очутилась на грязной улочке с нагими плечами, торгуя своим телом, она ощущала бы себя еще лучше и уместней. Путана. Ползёт к собственному мужчине, грязная тварь.

Когда она постучалась, слёзы наворачивались ей на глаза. Леон был как обычно спокоен и светел. Эта его светлость была не от настроения — его нереально было найти, — а от того, что Леон, в плюс ко всем своим странностям, был альбиносом. Может быть, вот поэтому он жил и работал в безвестности, в лесу, и может быть, он просто смущался собственного вида. Но светлые волосы и полностью тусклые брови не уродовали его. Даже различные глаза не стращали Анну- куда страшнее было его тусклое равнодушие ко всему. Это была не бледнота, это было отсутствие цвета- не white, а blank, как произнесли бы британцы.

На мольберте стояла очень малая картина: это всё, что успела увидеть Анна. Она не была закончена- кажется, кое-где там была вода, а это всегда нелегко давалось Леону.

Он не разделся. Анна сейчас лежала на животике. Так тоже случалось- ему нужно было знать всё тело, не только лишь со стороны лица. Он осматривал её. Тело, белоснежное, плавное, гармоническое, чуток приметно дрожало от сквозняка. Он закрыл и занавесил все окна. Через плотные шторы песочного цвета проникал тёмный свет, от чего кожа казалась смуглой. Свет распределялся неравномерно.

Линия спины должна быть резко изогнута. Волосы необходимо заколоть- они нестерпимо волнисты сейчас, никак не смешиваются с прямолинейностью стеблей букета и её вытянутыми вперёд руками. Лица не должно быть видно совершенно. И розы. Белоснежные розы.

Анна должна была стать покладистой. Одной рукою Леон прижимал её плечи к постели, другой поднимал ввысь бёдра, и она послушливо воспринимала подходящую ему позу, как мягенькая глина. Волосы были заколоты в пучок, лицо спрятано меж рук. Скульптура была практически готова. Позже он куда-то ушёл. Распростёртая вроде бы перед суровым языческим богом, Анна не желала ни о чём мыслить. Все мысли были тяжелы. Вдруг что-то погладило её по спине- лёгкое и холодное, потом ещё и ещё. Что-то падало сверху: Анна краем глаза увидела, что это белоснежные лепестки. Их было много, они лились на поясницу и ложились вокруг. Потом руки Леона взяли её за ноги, изнутри, и начали медлительно раздвигать их, а потом он снова куда-то ушёл.

Стоя так, на коленях, с задранной высоко попкой, она представила, какую композицию сделал себе Леон: сзади можно было узреть и её заманчивый зад, и бёдра, и нежные розовые губы, и — через раздвинутые ноги — прижатые к постели соски. «Он всё равно не сделает ничего такового, — задумывалась Анна, но успокаивающих мыслей было не достаточно. — Но вдруг он ушёл раздеваться? И эти цветочки… ложе Гименея… и поставил меня как… как рабыню, на колени… как я Розалию…»

Эта идея привела её в кошмар. Она стоит практически так же, как Розалия тогда в ванной, и перед очами промелькнули картины её бесстыжего пышного тела, её до крови растраханный анус и мягенькие груди, не помещающиеся даже в две ладошки. Анна вспомнила, как без мельчайшего зазрения совести она облизывала её дырочку, снутри и снаружи- и стоя так сейчас, она желала такого же. И чтоб её поначалу разорвал член Леона, и чтоб Розалия, наклонив её в ванной, голубила её сзади языком. Понизу стало совершенно жарко. То, что ещё неделю вспять никак не занимало Анну, сейчас истязало её, тем паче что Леон был рядом.

Она ощущала, как меж ног просачивается вязкая жгучая влага, как нескромно капает на простыню и стекает на животик. Она кусала губки, вспоминая их встречу с Розалией, и жутко возбуждалась от этих мемуаров. Она и не задумывалась уходить. Эта обычная идея — повернуть действо в свою пользу — никогда не посещала её в лесном домике. Тут она была не сестра царицы, а фарфоровая игрушка, материал, который можно лепить, обожать и осыпать цветами, а можно и выбросить за дверь.

Когда её промежности задело что-то холодное и мягкое, еле-еле, как лебяжьим пухом по щеке, Анна застонала. А потом началось что-то непонятное: Леон раздвинул её половые губки, открыв небольшую девственную дырочку. Анна затаила дыхание. Неуж-то он войдёт в неё сейчас?! Нет, ничего, только всё посильнее раздвигает губы, натягивает мокроватую от смазки кожу и… боль, внезапная, раскатилась по телу.

Леон провёл лепестком розы по промежности, присматриваясь. Ему очень понравилось сочетание пунцовой, возбуждённой кожи и белизны цветов. Но коже не хватало яркости. Потому он зафиксировал раздвинутые губы прищепками, такими же, что и для белья, только металлическими, с малеханькими тупыми зубцами, и эффект был достигнут ценой кошмара и слёз в очах Анны. Но он их не лицезрел, а она молчала и не шевелилась.

Дырочка была совершенно малая и узенькая. Он еле просунул туда указательный палец- зато снутри места было предостаточно, хотя и очень жарко и мокро было на пальце. Он свернул трубочкой несколько розовых лепестков и медлительно просунул их вовнутрь. Анну трясло от кошмара, но она молчала, оглушённая болью и неожиданным проникновением во влагалище чужих пальцев. Ещё одна трубочка из лепестков пропала, заполняя её ноющую пустоту, еле приметно раскрываясь снутри, безжалостно дразня её желание. Потом ещё и ещё. Медлительно, как и всё, что делал Леон с ней, заполнялась её дырочка лепестками белоснежных роз. Из было сильно много. Анна растеряла счёт- она только ощущала, как наращивается неизвестное доныне чувство, такое труднодоступное и ужасное, которое ей так хотелось испытать с членом Леона. Но он предлагал ей лепестки- что ж, она на всё согласна.

Спустя полчаса лепестки туго торчали из малеханькой текущей щёлочки, так что Леону приходилось придерживать их, чтоб они не выпадали. Анна рыдала от боли, доставляемой прищепками, от обиды, от страсти, и лопотала что-то несвязное, медлительно сходя с разума от неумолимых действий Леона.

— Хватит… боже… ещё… раздери меня! Милый, мне больно… жутко… изнасилуй меня, возьми! О, как страшно…

Леон молчал.

В конце концов он выдумал, как удержать лепестки. На столе оставалось ещё пять-шесть роз. Он оторвал у одной цветок с куском стебля, свернул потуже и начал медлительно затыкать влагалище Анны. Она заорала на середине, и от толчков оргазма всё чуток было не высыпалось, но Леон успел запихнуть цветок и сейчас дожидался, когда промежность закончит пульсировать. Всё осталось так, как он и замыслил: из девственной, красной, блестящей от смазки щёлочки смотрела белоснежная роза. Он придвинул мольберт и отрисовывал, пока Анна то плакала, то умоляла о чём-то, то просто тихо всхлипывала, продолжая держать попу высоко задранной.

Через четыре часа он окончил. Это не была откровенная картина того, что стояло перед ним. Красноватый и кремовый сливались, образуя страстный вихрь вокруг совершенно белоснежного цветка. Понизу мазки напоминали капли крови. Какое-то недосказанное неистовство, бесовство, напряжение было на маленьком холсте. Он отвернул мольберт к стенке и, жутко удовлетворенный собой, начал раздеваться. Картина была стопроцентно завершена.

Анна слышала звук, с которым свалилась рубаха, потом брюки. Всё так же стоя, с саднящими половыми губами, со слезами на очах, она ощущала его приближение, неспешное, тихое, как крадётся убийца во тьме. Вот для чего-то тормознул, так близко, что ощущается тепло тела. Некий странноватый хлюпающий звук- не вода, но что-то тягучее. Потом приближение и — за какие-то толики секунды — Анна ощутила, как он прижался к ней сзади, облепил своим телом её спину, зажал рукою рот и — вот он, большой член в чём-то вязком…

Как вспышка молнии промелькнула всё озаряющая идея. Анна дёрнулась, но уже было поздно: член Леона, несравненно толстый, но обильно смазанный, рванул крошечную звёздочку её попы.

Она оглохла и ослепла от поражающей боли. Кое-где за границами сознания послышалось его несуразное «Прости». Его член практически продрался до самого конца, Анна заорала, с неженской силой укусила руку, зажимавшую ей рот, позже был вкус крови и боль, боль, раздирающая тело на кусочки. То, о чём она желала сначала свидания- но как страшно было воплощение! Он действовал себе. Поначалу неспешными движениями распределив смазку, он скоро набрал темп. Анна кричала от каждого толчка. Он поддерживал её бёдра и трахал конкретно так, как ведали Анне подруги: свирепо, стремительно, ненасытно, эгоистично. Боль заполняла её, но после пятичасового стояния не было сил сопротивляться. Она орала, как зверек, и рвала руками простыню. Ей казалось, что боли не будет конца. Член был громаден, а попа — полностью девственна. Раскалённый пруток инквизиции казался ей милостью. Сердечко колотилось- тело покрылось липким прохладным позже ужаса. Леон был неутомим. Он вгонял ей резко, размашисто, по самый корень, с влажным шлепком, и так же резко вынимал, чтоб конвульсивно сокращавшаяся попа ещё раз приняла его стопроцентно, не успев опамятоваться, с таковой же пронзающей болью.

Потом он придавил её к кровати всем телом. Прищепки сдвинулись- Анна зарыдала, заскрежетали зубы. Леон расправил ей ягодицы и продолжал всаживать сверху, но уже с наименьшим размахом, практически не вынимая член, вроде бы выдалбливая всё глубоко снутри. Скоро после чего заднепроходные судороги начали проходить, попа привыкала, и хоть боль продолжала истязать Анну, она начала приходить в себя. Ей показалось, что её лобок в чём-то прохладном и липком- ну естественно!… Большая лужа её выделений- как скользко и много! Неуж-то это она, это её тело так отреагировало на это изнасилование? Позже она вдруг сообразила, что орет уже не от боли. В её доныне девственной дырочке прогуливался большой член, жаркий, уже практически без смазки, а писечка отчаянно желала кончить. Леон будто бы прочел её мысли- всё ещё сдерживая её клики, он просунул её же руку ей меж ног, и Анна, повинуясь, отыскала желанный жаркий бугорок. Леон отодвинул ей ягодицу и опять начал долбить её попу, вынимая член практически до конца. Дырочка уже не сокращалась, и напротив — ожидала обширно раскрытая, чтоб член врывался в неё в силой, опять и опять. Скоро он стал будто бы ещё больше, и боль с новейшей силой накатила на Анну- но в тот миг, как ей показалось, что она на данный момент не выдержит и порвётся, тугая жгучая струя брызнула в неё, заполняя магическим сладостным чувством.

Они кончали вместе- попа Анны бешено сокращалась, а член всё так же выходил и заходил стопроцентно, и вытаскивал из попы сперму, и здесь же заталкивал её назад с хлюпающим звуком. Это было длительно. На последние секунды Леон снова резко вошёл, и Анна ощутила, как глубоко снутри по её пульсирующим кишкам разливаются остатки жаркой воды.

Так они лежали ещё минут 10. Член всё не опадал, и Анна уже начинала ощущать одичавшую боль в растерзанном анусе, когда Леон аккуратненько высвободил его. Потом он погрузился вниз, раздвинул ей ягодицы и начал языком ублажать дырочку, из которой просачивалась кровь и сперма. Последующие полчаса он кропотливо вылизывал всю её попу, утишая боль. Слёзы градом катились по лицу Анны. Она молчала и только всхлипывала, осознавая произошедшее. Он изнасиловал её, но оставил девственницей. Как это похоже на него — причинить боль, причиняя удовлетворенность.

Её не было очень длительно, и супруга егеря уже начала беспокоиться. Когда Анна вышла на условленное место, её лицо было практически таким же, когда она заходила в лес. Что-то еле уловимое поменялось, но её спутница решила, что это просто вялость и голод.

Позже Анна посиживала в ванной. В воде плавали белоснежные розовые лепестки, которые Анна равномерно исхитрялась выталкивать из влагалища. Попка и половые губы очень болели. Ноги утомились. А на картине — Анна вспомнила вдруг — вправду была вода- это были греческие бани и лавка, на которой лежал воздушный зелёный шарфик.